понедельник, 28 февраля 2011 г.

Вия АРТМАНЕ. Интервью


Шел очередной пленум союза кинематографистов, уже после распада СССР. На сцену в президиум поднялась Вия Артмане, и все мужчины, точно по команде, поднялись, и каждый стал целовать ей руку.
"Королева!" - восхищенно вздохнул рядом мой коллега. Народной артисткой она стала в сорок, была кандидатом в члены ЦК компартии Латвии, депутатом. Когда-то ею восхищалась вся страна.
Приехав на два дня в Москву, актриса согласилась дать это интервью.
- Вия Францевна, вы возвращаетесь домой в Латвию. А вам хочется туда ехать?
- Да. Очень хочется.
- А как же то, что вас выгнали из квартиры?
- Да, так действительно было. У нас сейчас происходит неонационализация, когда прежним хозяевам, выселенным из своих владений после воцарения советской власти, возвращают их собственность. Моя семья сорок семь лет прожила в одном из таких домов. И вдруг заявился человек, назвавший себя потомком владельца дома. Это все произошло в девяносто третьем году. Дом ему вернули, а он заложил его сразу в несколько банков. И банки, чтобы вернуть свои деньги, стали требовать их с нас. Мы забунтовали. Дошло до того, что в доме отключили отопление. Зимой в комнатах было 8 градусов. Кроме того, прохудилась крыша, домоуправление чинить ее отказывалось. А мы жили как раз на последнем этаже. Все мои картины, мебель испортились. Мне было негде ночевать.
Я терпела-терпела, а потом взяла внучку, перевела ее в сельскую школу и перебралась в наш летний домик в селе. Но и ему уже сто лет, и он не приспособлен для зимы. Но что делать - пришлось приспосабливаться.
Накануне своего семидесятилетия я должна начинать свою жизнь по-новому, с нуля. Не так давно мне наконец предоставили выгоревшую квартирку в центре города. Мы сделали в ней хороший ремонт. Но теперь должны выплачивать за эту квартиру где-то по двести долларов в месяц. А для нас это сложно. Разумеется, я чувствую себя ужасно. За последние три года перенесла два инсульта и один инфаркт, только-только вышла из больницы.

- А как вы думаете, почему к вам такое отношение?
- Я не знаю. Я не принадлежу ни к какой партии. Не занимаюсь политиканством. Хотя раньше была очень активным общественным деятелем. За это меня упрекают. Мол, в советское время вы были великой и вам все давалось...
- То есть идет целенаправленная травля?
- Да. И я ничего не могу поделать. Не могу спастись. Мой сын написал статью в газету "Сколько стоит Вия Артмане?" поднял огромный шум, призвал опомниться. Во время моего депутатства сотни людей получили квартиры. Я считала себя обязанной помогать людям. А иначе зачем меня было избирать? Я думала, что добрые дела как-то отзовутся. Ничего подобного. Не могу простить себе одного - того, что позволила страшную бестактность: показала, что мне больно. Никогда в жизни не позволяла себе этого. Сколько раз было больно, тяжело, а я улыбалась. Но здесь не выдержала. А люди не любят этого. Актрису хотят видеть только счастливой, наряженной.
Такие люди, как я, обычно не нравятся. Нравятся те, кто требует защиты. А гордых не любят... У меня всю жизнь был девиз: "недруг возрадуется твоей слабости, а друг будет презирать".
- Неужели никто вам не посочувствовал?
- Я получила много писем из России, вплоть до Воркуты. Пишут молодые люди. Не ожидала, что меня еще помнят. Я стала наконец-то улыбаться!
Когда ко мне подходят и спрашивают, как я поживаю, я неизменно отвечаю: "Спасибо, очень хорошо". Главное - что я жива и здорова. Не думаю, что нечистому, попытавшемуся одолеть меня, это нравится. Но хватит с него. Пусть уже от меня отстанет.
Вчера я побывала в Храме Христа Спасителя. Когда вышла на улицу, все свои деньги раздала нищим.
Налили мне святой водички, я ею умываюсь, пью. Верю, что Россия еще оживет. Может, я и наивная. Но актеры вообще наивные.
- А ваши внуки бывают в России, в Москве?
- В позапрошлом году со своей 10-летней внучкой я заехала на день в Москву. Она сказала: "Бабушка, единственное, что я хочу увидеть в Москве, это театр мумии". Я удивилась. А она пояснила, что имеет в виду мавзолей Ленина.
- А у вас не было мысли перебраться в Москву?
- Нет, этого никогда не было, хотя мне предлагали.
- О чем-то в жизни вы жалеете?
- Сейчас мне не хватает пространства. Нет того зрителя, того простора. В России гордилась, что я латышка, когда меня россияне просили прочесть что-нибудь на латышском языке. Вот этого мне не хватает. Об этом я жалею.

- Прежде вы были не чужды политики...
- Что касается политики... Не могу сказать, что я теперь ее презираю. Нет. Это умное дело - политика. Другое дело, как ее делают. Бывают, увы, гадкие приемы.
- У вас удивительная судьба, Вия Францевна. Вы родились в небогатой семье...
- Я сироткой родилась. Через четыре месяца после смерти отца, умершего в девятнадцать лет. Детство было нелегким. Мать - полька, отец - из прибалтийских немцев. Правда, я всегда выглядела какой-то "высокопоставленной", что ли, девочкой. Видимо, что-то было в крови. Мама одевала меня так, чтобы все думали, что я из обеспеченной семьи. Хотя на самом деле все было наоборот. Мама очень не хотела, чтобы я стала актрисой. Ей казалось, что актрисы - распутные женщины. Когда я поступила в театральную студию, она плакала.
Жизнь у меня была совсем не богатой. Но я справлялась. Очень рано стала работать. Я жила в хуторе у бездетных хозяев. Научилась делать все. Пять лет работала пастухом. Зарабатывала денежки, на которые мы с мамой могли жить зиму.

- О такой красивой женщине, как вы, не может не быть всевозможных сплетен. Как вы на это реагировали?
- Меня, например, называли любовницей Брежнева. Говорили, что у меня к нему есть прямой телефонный провод. На такие слухи я реагировала со смехом. Мне говорили: "Ты знаешь, ведь Брежнев - великий бабник!" - "Разве? - говорила я. - А мне так не показалось. По-моему, шикарный дядька".
Моя жизнь была счастливой, потому что я любила своих партнеров. Искала в них мужчину, которого не было рядом и кого хотела иметь. И нежность, которой мне не хватало, я от них получала. От того же Жени Матвеева в "Родной крови". А иначе сыграть было бы невозможно. Мой муж - мы играли с ним в одном театре - был очень ревнивым. Потому что был очень грешным, между прочим. Еще до меня. Я была на много лет моложе его. Он не был таким, о каком я мечтала и кого я бы хотела иметь рядом, но я смирилась. Да... Судьба у меня вообще удалась. Но полностью счастливой я себя никогда не чувствовала. Может быть, потому, что хорошего женского счастья у меня никогда не было. Меня никто не щадил. Кроме мамы. А мужчины рядом не было. Был актер. Отец моих детей. Но любимого, нежного мужчины рядом со мной не было. Могу сказать об этом совершенно откровенно. Бог простит. Дети об этом знают, и сейчас, когда они выросли и что-то испытали в своей жизни, поняли меня.
- Как складываются ваши взаимоотношения с детьми? Вы дружите?
- К счастью, да. Сын пишет песни. Сейчас пишет либретто к рок-опере "Парижская Богоматерь". Дочь Кристиана - художник. У меня трое внуков. Дети очень чтут память отца. Говорят: "Мамочка, извини, мы, наверное, тебя оскорбляем, хорошо говоря об отце". А это совсем не так. Когда умер муж и я его хоронила, у меня не было ни единой слезы. И тетки в театре говорили за моей спиной: "Смотрите, не плачет. Значит, не любила". А я только через две недели ощутила, что его нет. И никогда не будет. Тогда я начала плакать. Долго. Пусть мне не говорят, что великое горе непременно надо метить плачем. Есть горе, которое выражается не в слезах.
- Чем вы сегодня занимаетесь?
- Перешла в новый театр - рижский молодежный. Ушла из художественного театра, где проработала 50 лет. У меня сейчас ощущение, что я вернулась в юность. Сыграла там "Пиковую даму". На латышском языке. Надеюсь, что великий поэт простит мне.
- Какая зарплата у вас в театре?
- Маленькая. Все. Об этом говорить не хочу. Зритель не должен об этом знать. 


Москва, март 1999 г.

Матильда КШЕСИНСКАЯ. Последняя



В ОГРОМНОМ старом доме на Садовой-Каретной улице, что неподалеку от Концертного зала им. Чайковского, десять лет назад жил невзрачный с виду старичок Сергей Михайлович. Мы оказались соседями: квартира, которую я тогда снимал, находилась рядом с его — на одной лестничной клетке. Выполнив пару раз какие-то необременительные поручения, я получил приглашение в гости, где впервые в жизни увидел… машину времени, которой оказалась его небольшая двухкомнатная квартирка. Все стены того уютного жилища — от пола до потолка — были увешаны пожелтевшими черно-белыми фотографиями. С одной из них смотрела стройная благородная дама с оголенным животиком, прикрытым огромными жемчужными бусами. Ее пышную прическу поддерживал платиновый обруч, тонкие руки в золотых браслетах были приподняты и, заложенные за голову, обнимали красавицу.

Замечательный сосед
ПОЙМАВ мой взгляд, Сергей Михайлович улыбнулся: «Это Матильда Феликсовна. Не узнаете?» Ну откуда я мог узнать по фотографии знаменитейшую Матильду Кшесинскую? «Я ведь был знаком с ней, — продолжал сосед. — Вы, наверное, думаете, что я выжил из ума и собираюсь рассказать о мамонтах, на которых ездил на охоту? А ведь ее, — старик вплотную подошел к портрету и коснулся рамки, — не стало всего тридцать лет назад. Матильда Феликсовна не дожила всего несколько месяцев до своего столетия и до последнего дня находилась, что называется, в здравом уме и трезвой памяти. Я познакомился с ней в 1958-м, когда труппа Большого театра ездила на гастроли в Париж. Это была моя первая поездка за границу. Перед отъездом нас долго инструктировали о возможных провокациях и недопустимости общения с представителями белой эмиграции. Но я молодой был, самонадеянный и не побоялся заговорить после одного из выступлений с женщиной, которая, прислонившись к стене «Гранд-опера», почти в голос рыдала, что-то приговаривая по-русски. Конечно, я поначалу не понял, кто передо мной. Но когда услышал адрес, продиктованный странной парижанкой водителю авто, до которого я ее проводил, то на мгновение потерял дар речи. Сами представьте: на дворе 1958 год, у нас Хрущев с Мавзолея Ленина рукой машет, а тут на полном серьезе просят довезти до дома: 16-й округ, особняк Матильды Кшесинской. Ну а когда женщина назвалась Матильдой Феликсовной, мои губы сами потянулись к ее руке. В фильмах-то видел, как обращались с почтенными дамами в царское время».
— Вы что, и дома у нее были? — не поверил я. 
— Ну не упускать же такую возможность. Нашим, конечно, ничего говорить не стал. Но на следующий день отправился по записанному на клочке бумаги адресу. Я ведь бывал в доме Кшесинской в Ленинграде. Не у нее самой, конечно, а в музее. В ее питерском особняке располагался музей: в 1917 г. там какое-то время Ленин с Крупской жили, Коллонтай работала. Я, кстати, рассказал об этом Матильде Феликсовне. Она сразу погрустнела: «Если бы не этот дом, Сергей, может быть, был бы жив». «Ваш муж?» — спросил я. «Да вы ничего не знаете, — неожиданно улыбнулась хозяйка дома. — Хотя все правильно, мне говорили, что упоминать мое имя в России до сих пор небезопасно. Нет, ваш тезка не был мне мужем. Великий князь Сергей Михайлович до конца своих дней оставался моим самым близким другом…»

Телеграмма с того света
МАТИЛЬДА Феликсовна позвонила в небольшой медный колокольчик, вызвала прислугу и попросила принести чай. «Или, может быть, вина? — обратилась она ко мне. — Хотя правильно, что перед выступлениями вы не пьете. Я в день спектакля вообще ничего не ела. Оставалась до полудня в постели и не позволяла себе даже глоточка воды. Вам это действительно интересно? Ну что ж, мне есть что вспомнить. Особенно сейчас, когда сказка, которой была вся моя жизнь, закончилась после смерти моего благоверного — великого князя Андрея Владимировича. Вы, кстати, знаете, что перед вами — светлейшая княгиня Романовская-Красинская? Эту фамилию и титул мне даровали после бракосочетания с Андреем. Мы вместе с ним и моим сыном уехали из России в 1920-м, а через год обвенчались в русской церкви в Каннах.
Я поначалу отвергла предложение великого князя Андрея Владимировича стать его женой. Предать великого князя Сергея Михайловича, который оставался в России, я не могла. Тем более что эмигрировать он не успел в какой-то степени и из-за меня: остался в Петрограде освобождать мой дом от большевиков, одновременно собираясь перевести на заграничный счет вырученные от продажи драгоценностей средства. Увы, все напрасно. Сергей Михайлович ведь тоже делал мне предложение. Но тогда я отвергла его из-за великого князя Андрея Владимировича, в которого была влюблена и от которого — я никогда не делала из этого секрета — родила сына Вовочку. Сергей знал, что не он является отцом ребенка, но все равно помог организовать роды и даже дал Володе свое отчество. Мать Андрея была категорически против нашего брака, так что по воле Господа Вовочка — правнук Александра II (Андрей был его внуком) — стал по бумагам правнуком Николая I (чьим внуком был, соответственно, Сергей).
Фактически у Володи было два отца — родной и  неродной. Сергей Михайлович поздравлял его с каждым днем рождения. Последнюю поздравительную телеграмму мы получили в 1918 г., которую, как оказалось, Сергей отправил за месяц до своей гибели. Его вместе с другими Романовыми арестовали и сослали в Алапаевск, где они и были уничтожены: их сбросили в шахту. Но великий князь не стал дожидаться смерти и набросился на охранников, за что был на месте расстрелян. Когда в Алапаевск вошел Колчак, останки невинно убиенных достали и предали земле. На теле Сергея Михайловича нашли медальон с моим именем. Только когда в Париже мне передали этот медальон, я поверила, что Сергея больше нет. Тогда-то и состоялась наша свадьба с великим князем Андреем.

Вы, кстати, ничего не слышали о судьбе праха великого князя Сергея? Я так и думала, просто на всякий случай спросила. А вдруг? Должны же бренные останки найти свой последний приют. После отступления Колчака гроб с телом Сергея Михайловича перевезли в Пекин. Но я так и не успела туда съездить. В 41-м началась война, сын попал в концлагерь, надо было выручать. А в 1945-м Маньчжурию заняли советские войска, и могила исчезла.
Но я все равно чувствую, что Сергей не оставляет меня. Представляете, через год после свадьбы с Андреем, когда я уже именовалась княгиней Романовской-Красинской, мне доставили телеграмму, в которой было всего несколько слов. «Страшно за тебя переживаю. Если сможешь, будь счастлива. Мечтаю только об этом. Сергей». У меня случился нервный срыв. И хотя потом прояснилось, что из-за перебоев в работе почты мы получили запоздавшую корреспонденцию, для меня это был знак. Я чувствовала себя виноватой перед Сергеем. Он мог бы быть счастлив с одной из великих княжон, за которой ухаживал. Но когда пошли слухи об их возможной свадьбе, я попросила его прекратить ухаживания и тем положить конец неприятным для меня разговорам. А сама обожала Андрея.
Теперь со мной нет и Андрея. А знаете, меня ведь упрекали, что я  совращаю молоденького князя. Он же был на шесть лет младше меня. После встречи с ним я окончательно поверила в знаки. В первый же вечер нашего знакомства великий князь Андрей Владимирович во время обеда облил красным вином мое новое платье.
Вообще, молодой человек, — раскрасневшаяся то ли от чая, то ли от воспоминаний, Матильда Феликсовна выглядела немного утомленной, — мой вам совет: учитесь читать знаки. Тот, кто обладает этой способностью, дарованной на самом деле каждому, и хочет правильно прожить свою жизнь, обязательно будет счастлив.
Вообще я вам скажу, что каждый имеет в этом мире то, что он хочет. Только хотеть надо сильно, по-настоящему. Я прощаюсь с вами, дорогой Сергей. Спасибо, что вы вчера подошли ко мне. С вами я снова окунулась в свою прежнюю жизнь. И еще раз поняла, что прожила ее счастливо. Когда у вас появится такая возможность, передайте это вашим друзьям».
— Вы передали кому-нибудь слова Кшесинской? — спросил я. 
— А как же? Только что.

P. S. «Генералиссимус русского балета», как называли Матильду Кшесинскую, похоронен в одной могиле с великим князем Андреем Владимировичем под Парижем на русском кладбище Сен-Женевьев-де-Буа. Незадолго до смерти танцовщице приснился странный сон, который она категорически отказалась пересказать кому бы то ни было. Только записала в дневнике, который вела до последнего дня: «Все прояснилось». Перед тем как на гроб с телом Матильды Феликсовны навсегда опустилась дубовая крышка, на лице Кшесинской появилась улыбка. Эта женщина умела читать знаки.

вторник, 15 февраля 2011 г.

Римма МАРКОВА. Монолог. Часть 3


«Ты не бездарен, ты — дурак!»
ВСЕ беды в жизни происходят от зависти. Был у меня такой друг — Кеша Смоктуновский… Я его первый раз увидела в Махачкале, где он играл в местном театре. И тут же загорелась идеей перевезти его в Москву. Я же понимала, какой это актер. А Ленька меня еще отговаривал: «На черта он тебе сдался? Чего ты с ним возишься?»
Но если я решила, я сделаю это во что бы то ни стало. Приехала в Москву и стала хвостом ходить за Гиацинтовой, рассказывая ей, какого великолепного актера нашла. «Если возьмете его, можете смело полтеатра выкинуть», — говорила я ей. Наконец Гиацинтова согласилась: «Пусть приезжает». Кеша тут же все бросил и приехал.
А где жить? Мы сами с Ленькой снимали даже не комнату, а угол проходной. И Кеша поселился у нас. Когда он пришел на показ в Ленком, я ему подыгрывала. Но места для него не оказалось. Тогда я стала водить его по всем московским театрам. Он, конечно, никаких шедевров особых тогда не выдавал. Помню, Хлестакова показывал, еще какую-то роль из дерьмовой советской пьесы. Обедать я его водила по своим подругам. Все, разумеется, думали, что мы с ним любовники. Иначе чего, мол, я с ним вожусь.
А он меня никогда как мужчина не волновал. Во-первых, я блондинов вообще не выношу. А во-вторых, он так похож на моего брата… Мне всегда было непонятно, что в Леньке находили бабы, чего они на него, это дерьмо блондинистое, так лезут.

Сам Смоктуновский понимал, что намного выше многих других актеров. Но был настолько в себе не уверен… Каждый раз, получая приглашение в кино, говорил мне: «Вот сейчас я провалюсь». Как-то прибегает: «Меня вызывает в Ленинград Товстоногов. Рим, как думаешь, зачем?» Ну откуда я могла знать? Кеша съездил, поговорил с Георгием Александровичем. Приходит ко мне: «Он мне предлагает «Идиота». Вот сейчас все и откроется, сейчас все и поймут, что я ноль. Я Мышкина никогда не сыграю. Потому что бездарен».
Как я с ним мучилась! «Ты не бездарен, — говорила, — а просто дурак». Поехал Кеша в Ленинград, начал репетировать. А там вся труппа на дыбы встала: зачем, мол, москвича было приглашать, у нас что, своих актеров нет? И вдруг у Кеши пошла роль! Когда уже шли спектакли, он звонил мне: «Ты, корова, когда-нибудь приедешь? Я на каждый спектакль по два билета покупаю, все надеюсь, что ты приедешь». Поехала я. Какая это была высота! У меня от восторга аж зубы зудели, такое потрясение было.
За кулисами после спектакля стояла толпа. Смоктуновский увидел меня, крикнул «Римма!», и все расступились. А я подошла к нему, уткнулась в плечо и заплакала. Но поскольку у нас никто и ничем никогда не дорожил, Смоктуновскому только что в задницу палки не вставляли.
Как-то я оказалась в компании народных-пренародных артистов, которые начали обсуждать игру Смоктуновского в «Царе Федоре Иоанновиче», что шел в Малом театре. «Какой он актер, — рассуждал один из гостей. — У него только пена изо рта идет». Я не выдержала: «Не знаю, что и откуда у него идет. Но только он там, — и показала наверх, — а мы с вами здесь», — и указала в пол.

У Кеши не всегда были удачи. На одном из спектаклей ему крикнули из зала: «Громче!» А он отвернулся от публики и стал говорить еще тише. Через что ему приходилось проходить! Он ведь почти с ума сходил. Суламифь, жена его, однажды поймала его раздетым, когда он вышел из дома и побежал к трамваю.
Но я на него сильно обиделась. Он как-то выступал перед публикой и на вопрос, кто его открыл как актера, взял и ответил: «Софья Владимировна Гиацинтова». Мама моя, когда об этом узнала, не могла поверить. А я его встретила и спросила: «У тебя что, нимб с головы бы упал, если бы ты про меня сказал?»
Я ведь тогда была никем. Не играла ничего, не снималась. Но никогда не звонила Кеше и ни о чем его не просила. Хоть он очень много снимался и был довольно обеспеченным человеком. Мне же от него ничего было не надо. А ему ничего не стоило замолвить за меня словечко перед каким-нибудь режиссером. Он только один раз пришел к маме моей и оставил ей тысячу рублей. Но я об этом узнала годы спустя, иначе бы убила его.
Но я Смоктуновского не осуждаю. Он такой, какой есть. Был. Когда мы с ним потом встречались, он сразу сжимался. Вину чувствовал, что ли? Мы снимались с ним в «Последней дороге» — он Геккерна играл, а я графиню Нессельроде. У нас даже сцена общая была. Он опять весь зажался. «Чего ты?» — спрашиваю. «Ну ты ведь сейчас на меня всех собак начнешь вешать», — отвечает. «А ты считаешь, что я не права? Ты — свинья! Я же для тебя столько сделала». Но я понимала, что все бесполезно.
Как-то столкнулись с ним в Доме кино. Он тут же в буфет побежал, купил шесть бутербродов с икрой и принес их мне. «Римма, ешь!» Я не взяла. Что я, нищая, что ли? Сама не могу купить? Да если и не могу, от него не взяла бы.
 Потом когда он книгу написал, то подарил мне ее с надписью: «Сестра моя, если бы не ты, я не знаю, кем бы я стал»…

«Мама сбежала от моего отца»
МАМА моя никогда не любила отца. Вышла за него только потому, что один парень распустил по деревне слух, будто провел с ней ночь. Чтобы доказать свою честь, мама сама пришла к отцу и сказала, что согласна выйти за него, если он подтвердит, что стал ее первым мужчиной. Папа был в нее давно влюблен, но никак не мог добиться взаимности. А тут вдруг такое счастье привалило… Так они и жили. Какие отец ей устраивал сцены ревности! Сам изменял направо и налево, а маму ревновал!
То и дело подступал к ней: «Скажи, что меня любишь!» Мама молчит. Тогда отец брал веревку, хватал маму и вел в лес вешать. Подводил к дереву, закидывал веревку и снова приставал: «Ну, говори давай, что любишь!» Мама ни в какую. Или сидим мы за столом, он подносит к ее глазам вилку и опять: «Не скажешь, что любишь, выколю тебе глаза». Мы с Ленькой маме на руки бросаемся, умоляем сказать, что любит. А она молчала. Как не любила отца, так и прожила всю жизнь.
Наконец, в один из дней отец ее допек. Мама продала два одеяла — денег у нас никогда не было — и, пока папа был на работе, побежала с Леней на вокзал. Я, разумеется, с ними, но только проводить. Денег хватило лишь на два билета. Мне тогда было пять лет, а брату — три. И мама решила уехать с ним к сестре, а меня потом забрать. Вошли мы в вагон, мама плачет, понимает, что может меня больше никогда не увидеть. А у меня одна мысль — выпросить у нее рубль на халву. Дала мне мама этот рубль. Я сижу с ними в вагоне, а сама не могу дождаться, когда же поезд тронется и мне можно будет уйти. Халва же ждет.
В общем, уехали они, я налакомилась и домой вернулась. Тут отец пришел: «А где Маруся?» Я ему и отвечаю: «А мама с Леней уехали». Как отец закричал! Схватил меня и начал от отчаяния избивать! Я так заголосила, что соседи сбежались, вырвали меня от него. И я на следующий день тоже решила из дома уйти. Взяла сумку, положила в нее миску, ложку какую-то, кружку, конфеты все, припрятанные для гостей, сгребла. Дошла до магазина, села на углу, поставила кружку для милостыни. Мне что-то подавали.
Вечером отец приходит с работы — меня нет. Бросился на поиски. А уже вечер, мне же надо где-то ночевать. Пошла в парк, залезла в какой-то загаженный ларек. Нарвала травы, вычистила ею все и легла. Поела чего-то, мне же деньги какие-то набросали, небось, опять халвы купила. Лежу, счастливая такая. А потом стало душно, в этом домике так воняло.
Я только открыла дверь проветрить, как вижу — отец мимо идет. Увидел меня, подошел к двери, обмяк о притолоку и заплакал: «И ты меня бросила?» Помню все, как будто это не семьдесят пять лет назад было, а вчера. Так мне тогда папу стало жалко, что я тоже заплакала. Ну и домой вернулась, разумеется.

А вскоре папа вычислил, куда мама уехала, и стал ей письма писать. Нарочно меня в рванье одевал, фотографировал и посылал эти карточки маме. Вот, мол, как мы без тебя плохо живем. Потом мы купили билеты и поехали к маме. На вокзале отец меня подучил сказать маме, что он бросился под поезд. Я так переживала, не знала, как это сказать. Вхожу в квартиру, реву: «Мама, что я тебе сейчас скажу! Папа под поезд бросился». Плела-плела чего-то, пока мама меня не остановила: «Это тебя папа научил так говорить?» Я глазами хлопаю, ага, мол, он. Вернулись мы, в общем, все вместе.
Так что папочка у меня был ого-го! Сейчас, когда мамы уже нет… Вот что это было? Леня умер 1 марта, а мама — шестого. Когда мы хоронили его, то проезжали мимо маминого дома, где она уже мертвой лежала. Как я это вынесла?
«Майор, помоги!»
ЛЕНЯ прожил всего 63 года. Рак. Как же он тяжело умирал! Его ведь никто не знал, характера его. Эльдар Рязанов рассказывал, что, приглашая его в «Гараж», сильно боялся, что Марков начнет себя как-то не так вести. А потом удивлялся, что Марков оказался таким милым и стеснительным. И ведь никто не верит, что так оно и было. Как это, Марков — и вдруг стеснительный? Он же пьет… А почему он пил-то? Никто же не задумывался…

Знаете, как мы росли? Нас отец сильно наказывал, и Леня жутко боялся. Я брала на себя его вину, только бы Лене не досталось. А меня лупить… Я сама такой бандиткой была, что в школе всех лупила. Только тронь Леню! Однажды он пришел заплаканный, так я схватила сумку, в которой учебники носила, влетела в класс и давай всех подряд охаживать ею. Сумка-то была из дерева, планшетик такой с выдвигающейся крышкой, так что досталось всем ой-ой-ой как.
Меня поначалу из-за роста моего как только не звали. И Циркулем, и Каланчой. В конце концов остановились на прозвище Майор. Почему, я и сама не знаю. Но как только кого-то из моих друзей обижали, они приходили ко мне: «Майор, помоги». И я отправлялась наводить порядок.
Я и сейчас Майор. Дочь, она живет в соседнем подъезде, когда допоздна засиживается у меня, просит: «Мам, проводи». И я иду, провожаю.
А дома, когда я маленькой была, меня отец лупил. Зажмет между ногами, снимет ремень и да-авай! Однажды я орала-орала, а потом резко взяла и замолчала. Отец аж испугался, разжал ноги: «Римма, что с тобой?» Тут и мама в комнату прибежала, начала отца ругать. А я тем временем фьють — и нет меня.
Так что Леня пил из-за своей стеснительности, которую всю жизнь пытался скрыть. Его ведь, несмотря ни на что, ни одна женщина не бросила. Я даже говорила им: «Ладно я, Леня — это мой крест. Но вы-то что с ним возитесь?» А никто не бросал! Я спросила его последнюю жену, почему она до сих пор замуж не вышла, ведь сколько лет после Лениной смерти прошло. И она мне ответила: «Пигмеи все по сравнению с ним. Пигмеи!»
Вот так я и живу. Навещаю мамину могилку, Ленину. Внука воспитываю. Я так разбаловала дочь, что, когда она не звонит мне со своими просьбами и проблемами, я уже счастлива: значит, все нормально. Только расслаблюсь, звонок: «Мама, у Феденьки…»
Поначалу дочь не разрешала мне ходить к внуку в школу на 1 сентября. А я все равно ходила. Платок повязывала, очки черные надевала и стояла себе в сторонке. Как же я могу такое пропустить?

Иногда разозлюсь и говорю: «Как же мне все это надоело! Когда же я сдохну?!» А как-то приходит внук и спрашивает: «Баба, а когда ты сдохнешь?» Я аж вздрогнула: «Это кто тебя научил так говорить? Мама?» «Да ты сама так постоянно говоришь», — отвечает. А еще я часто мечтаю вслух о том, как хочу увидеть Федю юношей. И на день рождения он мне сказал: «Бабуля, я так хочу, чтобы ты увидела меня юношей»…

Римма МАРКОВА. Монолог. Часть 2


«Любовь Орлова играла мою домработницу»
ГЛАВНОЙ нашей кинозвездой я считаю Любовь Петровну Орлову. Она не была гениальной актрисой и божественной красотой тоже не отличалась. Но… Вот Дина Дурбин тоже не была красавицей, но ее так умело снимали, что все влюблялись. И Александров для Любови Петровны так выстраивал кадр, что она казалась идеалом. Мне посчастливилось встретиться с ней на съемках ее последней картины «Скворец и Лира». Я играла немецкую фрау, всю в кринолинах-перчатках, а Орлова — мою домработницу.
Часть фильма снимали в Германии. И так получилось, что из женщин в группе нас было двое — я и Любовь Петровна. И она приглашала меня выпить кофе. Помню, я так мучилась в первый раз! Я же курю, но при Орловой дымить не смела. Сижу, кофе пью, а сама все думаю, когда же смогу сигарету взять. И тут неожиданно Любовь Петровна достает пачку импортных сигарет, спокойно закуривает и кивает мне: «Римма, курите».
Как-то она спросила меня: «Вы иностранные языки учите?» А какие иностранные языки, если в школе учила немецкий, в институте — французский, а потом сама пыталась заниматься английским. В результате так ничего и не выучила. «А вы, Римма Васильевна, вначале один язык выучите, а потом и за другие возьметесь, будет уже проще», — дала совет Орлова.
Каждые пятнадцать минут она совершала прогулку. Потом подходила к столику, у которого стояло два кресла, и говорила: «Григорий Васильевич, я готова поесть». Она садилась, Александров занимал второе кресло, доставал из какого-то сундучка сухарики, и Любовь Петровна макала их в кофе и ела. А если видела меня, то приглашала присоединиться к их трапезе. Григорию Васильевичу приходилось вставать у меня за спиной, кресла-то два всего было. А что мне эти сухарики? Я пиво любила, тем более что в Германии столько сортов. Только Орлова с Александровым на что-то отвлекались, официант уже кивал мне: «Айн бир?» И я ему в ответ кивала.

Любовь Петровна была очень умным человеком, с ней было интересно. Но в свою «коробочку» ни она, ни Александров никого не допускали. У них были удивительные отношения. «Вы, Любовь Петровна», — обращался к ней Григорий Васильевич. И она ему на «вы» отвечала. Жили в разных номерах гостиничных. Как они на самом деле относились друг к другу, любили — не любили, все это так и осталось тайной.
Никогда не забуду сдачу фильма на «Мосфильме». В просмотровом зале сидело всего четыре человека — Любовь Петровна, Григорий Васильевич, я и Петя Вельяминов, который играл одну из главных ролей. Я уже тогда почувствовала что-то неладное. Да и сами съемки были странными. Любовь Петровна накануне сделала пластическую операцию и довольно неважно выглядела. Ее по нескольку часов гримировали.
Я, когда оказалась за одним столиком с Орловой, на ее руки первым делом посмотрела и ахнула. У нее были ужасные руки! Не зря же говорят, что в «Скворце и Лире» вместо ее рук Александров снимал руки восемнадцатилетней дублерши. Любови Петровне тяжело давалась роль.
А тот фильм… Как бы я ни уважала Любовь Петровну, «Скворец и Лира», увы, не получился. Его ведь и по телевидению показывали всего один раз.
«Как мне народную дали»
ВОТ зачем я вам все это рассказываю? Несет меня, не могу остановиться. Всегда говорю себе: «Римма, потише, поинтеллигентнее, выбирай слова». Но куда там, все равно несет.
Вот недавно предложили мне роль в фильме. Съемки должны были быть на Азовском море. Я и размечталась, что возьму с собой внука с дочерью, подешевле отдохнуть получится. А поэтому решила, что, каким бы ни был сценарий, отказываться не буду. Приезжает ко мне режиссер. Я его кофе пою, как же — работодатель! А он как начал о себе рассказывать, о маме своей, которая заставляла его дневники вести, и он из них сценарий сочинил! Я уже знаю: если режиссер много говорит, он, как правило, слабый. Но молчу, об Азовском море думаю. Оставил он мне сценарий, уехал. Начала я читать и пришла в ужас — какой-то мальчик влюбляется в певицу, ревнует ее. И при этом есть еще три женщины — тетя Маша, тетя Паша и тетя Фрида.
Я такие роли называю упаковочной бумагой — убери их, и никто не заметит. Сижу, думаю, кого он мне сыграть предложит. Не певицу же. Наконец звонит режиссер. А я не знаю, что ему говорить: с одной стороны, Азовское море, с другой — пустой сценарий. «Ну как вам?» — спрашивает. Я, наступая себе на шею сапогом 42-го размера, отвечаю: «Любопытно. А на какую роль вы меня планируете — тети Маши, тети Паши или, простите, тети Фриды?» Он аж взвился: «Как?! Вы не увидели себя в сценарии?!» Ну когда он мне показал, что чуть ли не роль Катерины в «Грозе» предлагает, меня понесло: «А что там видеть-то? Этих теть вы и сами можете сыграть, только юбки наденьте!» Ну и как вы думаете, поехала я на Азовское море? А фильм, говорят, вовсю снимают.
Нет, я всегда говорю, что думаю. Мне и звание народной артистки России дали только десять лет назад. Когда начали оформлять документы, одна подруга с удовольствием, как мне показалось, предупредила меня: «Зря все это, старухам званий больше не дают». Ну я и успокоилась. А там у меня как раз внук родился, я вся в хлопотах. Вдруг телефонный звонок: «Римма, поздравляем!» Я благодарю, говорю, что так рада, ведь всю жизнь мечтала именно о мальчике. «О каком мальчике? — удивляются в трубке. — Ты что, не знаешь, тебе «народную» дали!»
«Моя подруга Нонна»

ЛУЧШЕЙ моей подругой всегда была Нонна Мордюкова. Но два раза мы с ней здорово расплевались. Помирились, правда, потом. Она все-таки, извините меня, Нонна Мордюкова. Мор-дю-ко-ва, понимаете? Хоть я ее от себя и отлучала…
 Звонит как-то: «Римма, нас на три дня в санаторий ЦК КПСС приглашают. Будет показ «Бриллиантовой руки», мы один раз выступим, а два дня просто отдыхать будем». Понятно, что это ее позвали, меня она за компанию взяла. Ну ладно, поехали. Оказалось, что это санаторий для домработниц членов ЦК. Хотя у них фанаберии еще и больше. Но надо отдать должное, номер дали шикарный, фрукты в вазе, огурцы какие-то, бутылка коньяку.
Наступает вечер, показывают фильм, следом — наше выступление. Надо было, конечно, мне первой выходить, разогреть перед Нонной зал. Но как-то так получилось, что Мордюкова первая вышла на сцену. Обычно Нонна говорит хорошо, зал сразу  же попадает под ее обаяние. А тут никак не получается наладить контакт. Она говорит-говорит, а мысль закончить не может. И то и дело произносит: «Во-от». Я уже чувствую, она из-за этого свирепеть начинает. Наконец, она устала бороться и поворачивается в мою сторону: «А сейчас выступит моя лучшая подруга…» И не может от волнения вспомнить мое имя. А мы с ней по темпераменту похожи, иначе почему мы, два медведя, в одной берлоге уживаемся? И я тихо ей подсказываю: «Вася меня зовут». Она аж зашлась от хохота, на весь зал закатилась. И зал начал ей аплодировать, публика начала ржать. Выхожу я, народ раззавелся, через слово — аплодисменты. А я вижу, как Нонна в лице меняется. «Помнишь, — обращаюсь к ней, — мы с тобой в одну картину пробовались?» Она мне резко так бросает: «Нет!»
Ну, я это усекла и быстренько свернула выступление. Вернулись мы в номер, и Нонна спрашивает: «Чего это ты так разошлась-то?» Я ей и ответила: «А ты что думаешь, я не актриса? Или ты меня шестеркой считаешь? А я-то думала, мы на равных. Просто ты в 24 года лауреатом Сталинской премии стала, а я только в 42 года сниматься начала. И еще неизвестно, кто лучше». И вот этого Нонна пережить не смогла. А у меня как заслонка упала. Когда поняла, что она, оказывается, милостиво позволяла с собой дружить, я тут же вычеркнула ее из своей жизни.
Но она ведь пишет хорошо. Пошла я в очередной раз получать паек (нам раньше в высотке на Котельнической набережной продукты давали — сгущенку, крупу). И мне передали номер журнала, в котором был напечатан рассказ Мордюковой. Лично она мне испугалась передать, думала, наверное, что я ударю ее. Открываю журнал, а там надпись: «Мадам! Если вы соизволите прочесть мое сочинение, буду вам благодарна. Н. Мордюкова».
Я пришла домой и мгновенно прочитала. Вот, паразитка, думаю, как пишет хорошо. Но трубку, когда она мне звонила, не брала. И знаете, как мы помирились? Сдохнуть можно. В моем доме на первом этаже есть аптека, куда ходит Нонна. В один из дней раздается звонок в дверь. Открываю — на пороге стоит Мордюкова. Как была в шубе, влетела в квартиру и принялась расхаживать: «Мать твою, чего это я хожу в аптеку и делаю вид, будто здесь никто не живет!» Я начала ржать, чуть не умерла от смеха. И простила ее.
Хотя нет, про это не надо писать. Она мне вчера позвонила и попросила ничего про нее не говорить. Испугалась, что я примазываюсь к ее имени и рекламу себе делаю. Да чтоб я после этого хоть раз еще про нее сказала! Никогда! Разве я чего плохое про нее когда говорила? Наоборот, всегда по-доброму вспоминаю.
Как мы при этом умудрялись дружить? А она человек интересный. И очень талантливый. Конечно, у нее характер, у меня характер, мы ссорились. Но разговаривать могли часами. Когда собирались, ржали до упаду. Надо же видеть, как Мордюкова рассказывает. Однажды ее положили в больницу. Как народной артистке СССР отвели отдельную палату. А она сама попросила перевести ее в общую, чтобы было с кем поговорить. Как-то ночью их разбудил плач женщины, которой наутро предстояла серьезная операция. Они попытались ее как-то утешить, мол, ничего страшного, операция пройдет хорошо, и она перестанет мучиться. А женщина им и отвечает: «Да я не из-за операции плачу. Мне сон страшный приснился. Прихожу я на завод, а моего станка нет. Провалился. А на его месте ленты какие-то висят. Ой, не могу я без станка…»
Мы с ней одно время даже карате вместе занимались. Да, в Театре киноактера. У меня рука стала болеть, и врач посоветовал заняться карате. Я потом и Нонну в эту секцию затащила. А закончилось все тем, что Никита Михалков снял меня в «Родне». Все забавно получилось. У Нонны был день рождения, который совпал со съемками у Михалкова. Ну я и подговорила ее сестер поехать в Звенигород, где снимался фильм. «А то, небось, она там одна сидит, кукует», — сказала я. 
И правда, когда мы, взяв с собой пироги какие-то, вино, приехали, то нашли Мордюкову, одиноко сидящую в гостиничном номере около телевизора. Устроили мы застолье, а там потихоньку к нам и съемочная группа подтянулась — Михалков, Павел Лебешев, оператор, другие ребята. Сидим, ржем. И Нонна возьми и расскажи историю про то, как мы с ней карате занимались. Никита так засмеялся, что как сидел на стуле, так и упал с него, только ноги торчали. И на следующий день привел меня на площадку и снял в сочиненной тут же роли администратора гостиницы, которая не пускает знакомого Мордюковой: «Мест нет!» Весь Дом кино, когда была официальная премьера «Родни», смотря эти кадры, помирал со смеху…
Нонна ведь меня и поддерживала. Однажды во время правительственного концерта в Кремле случилось страшное. Я должна была читать со сцены стихотворение о том, что «красный — это цвет победы, а белый — символ врагов». Режиссер попросил меня надеть белое платье, на которое они направят красный луч прожектора. Выхожу я в белом, начинаю читать, а никакой подсветки нет. Оказалось, какие-то неполадки с аппаратурой. А мне-то что делать? Я уже на сцене. Так и рассказала, что «белый цвет — символ врагов», стоя в белом платье. Зал даже ржать начал. За кулисы я вернулась, сама белая от ярости. А Гена Хазанов, помню, стоял, пил кофе и успокаивал меня: «Римма Васильевна, они же дебилы, не обращайте внимания!»
Нонна тоже говорила, что все в порядке, что никто ничего не заметил. И что смех в зале был из-за мужчины, который шел между рядами и оступился. А потом не выдержала, сама засмеялась и попросила разрешения рассказывать эту историю на концертах. Вот такая она, моя Нонна. А как поет с сестрами, заслушаешься…
Продолжение следует
май 2005 г.

Римма МАРКОВА. Монолог. Часть 1




ТОЛЬКО одной фразой «Резать к чертовой матери! Не дожидаясь перитонитов!», сказанной в комедии «Покровские ворота», актриса Римма Маркова обеспечила себе место в истории нашего кино. А ведь еще было и потрясающее «Бабье царство», рекламный ролик про шпалы и «козу-дуру». И, конечно же, «Ночной дозор». Кстати, о том, что она сыграла ведьму, сама народная артистка узнала… из газет.
«Я-ТО ДУМАЛА, что играю знахарку или колдунью, — говорит Римма Васильевна. — Сценарий мне целиком прочесть не дали. Сказали, что Хабенскому надо уезжать на съемки во Францию и времени нет. Вручили странички с моим текстом и стали снимать. Моя героиня ведь и летает по кухне, помните? Как я только Богу душу не отдала, когда меня привязали к какой-то штуке и стали раскручивать. Снимали меня дня три. А потом я в одной газете прочла, что «Маркова сыграла колдунью», в другой — что от этой роли отказались Зинаида Шарко и Лия Ахеджакова. Странно все как-то получилось».
Странно-то, может, и странно, но популярность после «Ночного дозора» к Марковой, и до этого обожаемой зрителем, пришла невероятная. Я лично стал свидетелем, идя с актрисой по ночной Москве, как подвыпившая молодежь на чисто русском языке выражала Римме Васильевне свои восторги.
«Мы покорим Москву»
— Я ДО СИХ пор удивляюсь своим родителям, которые нас с Ленькой (Леонид Марков, знаменитейший актер Театра им. Моссовета, снявшийся в фильмах «Гараж», «Змеелов» и др., — родной брат актрисы. — Прим. ред.) отправили из Махачкалы в Москву. Как же, поступать в студию при Театре Ленинского комсомола поехали, худрук Иван Берсенев обещал папе взять нас под свое крыло. Мы, когда в Москву с отцом на актерскую биржу приезжали, зашли в Ленком и показались Берсеневу. Он и сказал, чтобы мы через полгода приезжали.

 А мы же дети совсем были — мне 19 лет, Леньке — 17. На сцену-то мы первый раз вышли маленькими совсем. Один из спектаклей даже специально на нас ставили. «Дети улиц» он, кажется, назывался. Причем я играла мальчика, а Ленька — мою сестру. Он так пронзительно играл сцену смерти, что зрительницы в обморок падали. Около театра в дни нашего спектакля даже «скорая» дежурила. Конфеты нам дарили, цветы. Тогда, наверное, мы и поняли, как это здорово — быть актерами. И когда пришло время, отправились в Москву.
Отец Лене дал костюм свой единственный, он на брате, как на собаке худой, висел. Мне мама платье какое-то сшила, туфли лакированные разношенные отдала. И чемодан с грушами. Наши наивные родители решили, что в Москве это дефицит жуткий. Мол, продадите и будете на эти деньги шиковать. Приехали мы, а нам и остановиться негде. Но я же всегда была деятельной, черт возьми. Вещи — в камеру хранения, а сами — на Центральный рынок груши продавать. Как же у нас их воровали! Подходили, внаглую брали, а мы с Ленькой стеснялись наглецов одернуть и делали вид, что ничего не замечаем. В общем, продали килограмма два, остальное съели. Я потом эти груши всю жизнь терпеть не могла.
Пришли мы в театр, а там народу — толпа. Все нарядные, парень какой-то красивый с гитарой, девочки на каблучках. И мы с Ленькой рядом с ними. На первые два тура нас не вызывали. На третий наконец позвали. А перед этим кто-то из ребят выкрикнул, что группа уже укомплектована — восемнадцать москвичей и двое каких-то деревенских. Мы с Леней приуныли. Но уж коли приехали, заходим в зал. Никогда не забуду — только я переступила порог, как мне дурно стало, я шага сделать не могла. И Иван Николаевич, поняв это, взял белый листок и принялся им обмахиваться, как будто ему душно стало. Я на этот листок и двинулась, пока в их стол не уперлась. Начала читать «Русских женщин» и через минуту слова забыла. Берсенев начал меня ободрять, мол, ничего страшного. «Вы танцевать умеете?» — спрашивает. Я отрицательно головой качаю. «Ну и ладно. А поете?» Я снова головой качаю. В общем, поняла я, что провалилась. Выхожу и сажусь Леню ждать. Чего он там читал и как это было, он мне так никогда и не рассказал. А нас неожиданно вызывают на последний тур — этюды. Мне надо было показать верблюда, а Лене — орангутанга.
Вижу, стоит мой Леня с опущенными руками, бледный весь. Никто же не знает, каким он был стеснительным! Он и хамом был от стеснения! И вдруг он прыгает на стол, за которым сидели Берсенев, Гиацинтова, Бирман, и начинает их хватать, волосы им перебирать. А потом так же стремительно спрыгнул и выбежал из аудитории. Я так за него рада была! Сама кое-как верблюда показала. Переночевали мы еще одну ночь на вокзале. На следующий день вывесили списки принятых. Мы приехали в театр немытые, грязные. Сами можете догадаться, какие на вокзале туалеты были, мы зубы ледяной водой чистили, их аж ломило от боли.
Народ возле списков стоит, кто-то рыдает, кто-то кричит. Я подхожу, читаю и… вижу наши фамилии. «Леня! Нас приняли!» Брат не поверил, пошел сам убедиться. Причем подошел к спискам так, словно ему и дела до них нет. Словно случайно бросил взгляд и видит — есть! От радости мы пешком обошли все Садовое кольцо — как вышли на улице Чехова, так на нее и вернулись. И всю дорогу, как сейчас помню, твердили: «Мы покорим Москву!»
В студии за нас серьезно взялись. Надо мной и Леней шефство взяла Серафима Бирман. Она так полюбила Леньку! Ее нельзя было назвать красавицей. Но когда Бирман улыбалась, ее лицо становилось просто прекрасным. А муж ее, кстати сказать, был просто писаным красавцем, мы потом и с ним и с Серафимой Германовной много общались. Ну а пока мы были студентами и буквально боготворили Бирман.
«Завтра мы идем в домик Станиславского», — говорила она. А мы знали, что она просто хочет показать нам вазочку, которую когда-то подарила Константину Сергеевичу, и тот хранил ее. Про эту вазочку весь Ленком уже знал.
А ночевали мы по-прежнему на вокзале. Перед новогодними праздниками нас остановил Берсенев: «Я бы пригласил вас на Новый год к себе, но мы идем встречать праздник к Маленкову». Мы с Ленькой так переглянулись — кто такой этот Маленков? А Берсенев продолжает: «А вы где будете встречать? Вы, вообще, где живете?» Только я хотела сказать, как замечательно мы живем, Ленька открыл рот и коротко ответил: «На вокзале». У Ивана Николаевича даже лицо изменилось. «Одну минуту», — сказал он и ушел.
Я тут же набросилась на брата: «Что ты наделал?! Нас же теперь выгонят! Приехали, поступили и теперь из-за тебя вылетим из студии!» Ленька испугался, стоит, чуть не плачет. Возвращается Берсенев и говорит, что мы можем остаться в театре. Как же мы были счастливы! Привезли с вокзала чемодан, постирались наконец теплой водой, умылись…

Моей первой серьезной работой была роль в спектакле «Вторая любовь», ну такое действо про навоз-колхоз. У меня была сцена, в которой моя героиня Фрося читала письмо к возлюбленному. Народ ради этой сцены по нескольку раз ходил в театр. Помню, был какой-то шикарный прием. И я вижу, как люди расступаются, расступаются и наконец появляется Майя Плисецкая. Подошла ко мне, взяла за уши, в одну щеку поцеловала, в другую: «За Фросю» — и ушла. А как-то подошел легендарный Алексей Дикий. Сунул руку в карман, отломил шоколадку, дал мне. А потом ладонь растопырил, поднял ее и говорит: «Пять. С плюсом».
Нас за этот спектакль выдвинули на Сталинскую премию. Но тут «Вторую любовь» поставили во МХАТе, и премию, разумеется, дали им. Хотя спектакль получился намного слабее. Но я благодаря своей Фросе такую известность получила! Лет потом тридцать со сцены то письмо читала.
А из Ленкома меня уволили по сокращению штатов. Вернее, пытались уволить. Когда умер Иван Николаевич Берсенев, на его место назначили другого режиссера. И тот меня в упор не замечал. Но я и подумать не могла, что мне могут указать на дверь. Все же меня так хвалили. Кстати, когда принималось решение о моем сокращении, многие уважаемые люди заступались. Откуда я знаю? А секретарша директора, которая, прости господи, спала с моим братом, выкрала протокол заседания.
Ну вот, когда именно меня сократили, я пошла в ЦК партии. Хозяин кабинета тут же предупредил меня, что у него есть всего 15 минут. «А мне три часа надо», — отвечаю. Тот головой качает, мол, это нереально. «Ах, нереально, — закричала я. — Тогда я сейчас прямо из окна вашего кабинета выброшусь». И так, видно, уверенно сказала, что мужик смирился. Пошел даже мне воды из сифона налить. Я понятия не имела, что это у него в руках зашипело, думала, он стреляет. И как заору, у него от испуга стакан из рук выпал и разбился. Выслушал меня, восстановил в театре. А я на следующий же день заявление об уходе написала. Но сама.
Не обидно ли мне, что все так сложилось? Как же не обидно, еще как обидно! Когда умирал Берсенев… У него знаете, что было? Панцирное сердце — это когда в сосудах оседает известь и сердце не может работать. Он же ушел от Софьи Владимировны Гиацинтовой к Улановой. А та была намного моложе его, вот он, видимо, что-то и принимал. Мы так плакали о нем! Софья Владимировна, когда он уже лежал в больнице, говорила мне: «Молитесь за Ивана Николаевича. Он хочет ставить «Жанну д’Арк» с вами».
Я ведь благодаря Берсеневу и с Галиной Улановой познакомилась. Хотя как познакомилась, скорее так, поздоровалась, поговорила немного. Мы с ребятами из театра поехали к ним на дачу проведать Ивана Николаевича. Причем кто-то осуждал Уланову, мол, разлучница, увела Берсенева от Софьи Владимировны. Для меня же она была богиней. Поэтому я навсегда запомнила свое волнение, когда Иван Николаевич крикнул куда-то в комнату: «Галя, иди к нам!» Через минуту в дверях появилась хрупкая женщина в довольно-таки скромном платье. Уланова! Она села с нами за стол и была очень проста в общении. Говорила, что ее тело не идеально для балета — слишком большой рост. «Поэтому мне приходится постоянно сутулиться», — признавалась Галина Сергеевна…
Гроб с телом Берсенева был выставлен для прощания на сцене Ленкома. Улановой на похоронах не было. Когда шла панихида, у театра остановилась ее машина. Галина Сергеевна вышла около служебного входа, постояла, поклонилась, села в автомобиль и уехала.
Одно время мужем Улановой был Юрий Завадский, худрук Театра им. Моссовета. Так получилось, что и он, и Галина Сергеевна, как, впрочем, многие знаменитые люди того времени, жили в одном доме — в высотке на Котельнической набережной. Завадский часто подвозил на своей служебной машине Фаину Раневскую, которая служила в Театре им. Моссовета и тоже жила на Котельнической. Однажды они приехали поздно вечером. Пока Фаина Георгиевна выходила из салона, Завадский стоял на улице, подняв глаза на светящееся окно в квартире Улановой: «Не спит моя звездочка ясная». Раневская слушала-слушала, а потом не выдержала: «Просрал ты свою звездочку, Юра. Просрал».
Серова, Симонов и другие …
ВООБЩЕ, при Берсеневе это был совсем другой театр. Нам с Леней вся труппа помогала. Мы же с ним какое-то время в самом театре ночевали, а утром рано вставали, садились на диван в фойе и встречали всю труппу. Артисты первое время удивленно спрашивали друг у друга, кто мы такие. «А-а, это Иван Николаевич из деревни привез». Потом Берсенев устроил нас в общежитие Энергетического института, директором которого была жена Маленкова.

Татьяна Окуневская как-то подарила нам кусок земляничного мыла. Оно воняло так, что клопы на соседних улицах дохли. А нам казалось, что ничего лучше этого аромата и не существует. Валентина Васильевна Серова картошку свою отдавала.
Мы с Серовой потом долго в одной гримерке сидели и были дружны. Какая это была женщина! Представьте себе — послевоенная Москва, лето, жара жуткая стоит. Из театра в шикарном сиреневом платье выпархивает Валя с букетом цветов и садится в открытую машину. Загляденье! А какой она доброй была, все время кому-то то квартиру выбивала, то больницу, то пенсию.
Константин Симонов, бывший тогда ее мужем, написал пьесу «Доброе имя». Я играла в этом спектакле. После премьеры Симонов в «Метрополе» устроил банкет. Мы, молодые актеры, сидели где-то на задворках. А Симонову, видно, такие лошадяги, как я, нравились. Неожиданно он указывает на меня: «Я хочу танцевать с этой девушкой». Начинаем мы танцевать, а у него ничего не получается. «Я обожаю танцевать, — сказал он мне, картавя. — Но жутко бездаген».
Закончились танцы, мне все завидуют — как же, сам Симонов заметил. А мне-то этого не надо, я взяла и ушла с приема. Бреду по утренней Москве, вдруг сзади визг тормозов. Оглядываюсь — из машины Мишка Пуговкин, который играл моего мужа, высовывается: «Римма, иди сюда». Только я наклонилась к нему, как меня — р-раз — и буквально втащили в набитую машину и положили поверх сидящих на заднем сиденье. Симонов оборачивается с переднего: «Едем пгодолжать». Серова рядом сидит, ржет.
Приехали мы в их квартиру на улице Горького. В лифт все не поместились, и Симонов пошел пешком. На каждой лестничной клетке он подходил к лифту, открывал дверь, тот останавливался, и Симонов просил: «Валя, скажи, что любишь меня». Серова отвечала: «Ни-ког-да!» Лифт проезжал еще один этаж, Симонов снова подходил к двери: «Ну скажи, что любишь». А Валентина Васильевна стояла на своем: «Ни-за-что!» В общем, ездили мы так вверх-вниз. Наконец приехали.
Вошли в их огромнейшую, в полэтажа, наверное, квартиру. Валя эффектно так туфли с ног сбросила и упала на диван. Она когда выпивала, у нее становились алыми уши. И вот сидит красавица-блондинка, ушки алые, глаза горят. А Симонов смочил салфетку холодной водой, нежно положил ей на лицо. И начал читать стихи…
Из Ленкома Валя ушла сначала в Малый театр, потом в Театр им. Моссовета. Помню, шел там спектакль «Рассказ о Турции» Назыма Хикмета. Дерьмо жуткое, но как же — Хикмет, надо ставить. И Валя там играла. Я пришла посмотреть и в антракте зашла за кулисы. А в этом же спектакле роль матери, у которой расстреляли сына, играла Фаина Георгиевна Раневская. Захожу я за кулисы и первую, кого вижу, — это сидящую во всем черном Раневскую. «Я надеюсь, вы не купили билет? — спросила она у меня. Я ответила, что нет, у меня контрамарка. «Ну и как вам я? — продолжает Фаина Георгиевна. — Вам правда нравится? Ну слава богу. А мне казалось, что эта роль без заднего прохода».
После расставания с Симоновым Валя все серьезнее начинала пить. Был у нас такой спектакль — «Анфиса». Я вхожу в гримерку и чувствую запах спиртного. Вместе с Зиной, однокашницей Серовой, пока Валя была на сцене, начинаем проверять ее вещи. Так и есть — в шубе из обезьяны, которую Вале из-за границы привез Симонов, обнаружили тайный карман, а в нем полупустую бутылку коньяка. Только Зина забрала бутылку, входит Серова. Я выбежала из гримерки, а она меня через минуту зовет: «Римма! Отдай бутылку!»
Женский алкоголизм ведь неизлечим. Да ей никто и не хотел помочь. Сколько раз я ходила на «Мосфильм», в Театр киноактера. Гибнет человек, говорила, спасите. Но куда там… Серова и сама понимала, что это конец. Но ей уже было все равно. Она сильно изменилась, одна кожа да кости остались. Когда она жила в Оружейном переулке, я нередко помогала ей дойти до дома. Вводила пьяную, в разных ботинках, в квартиру. Выскакивала дочь Маша и с такой ненавистью смотрела на меня, думала, я пью с ней. А я ведь вообще не по этому делу. «Маша, иди в свою комнату», — говорила ей Валя.
Валя начала пить, когда вышла замуж за Толю Серова. Летчик-герой любил выпить, и Валя, которая до встречи с ним к спиртному не притрагивалась, стала пить за компанию, чтобы ему меньше досталось. И втянулась. Потом Толя погиб, Серова вышла замуж за Симонова. Популярность, приемы, поклонники. И все… Ну а когда Симонов ушел от нее, то Валя вообще сорвалась. Толя, сын ее, бандитом стал, дачу сжег. Однажды Валентина Васильевна позвонила мне: «Римма, приезжай, спаси меня». Оказалось, Толя разбушевался, двери в квартире начал рубить. Мне и самой страшно стало, думала, а ну как он и мне саданет топором.
А когда Толю посадили, у Серовой стал жить какой-то мальчик. Помню, пьяная Валя открывает мне дверь и говорит: «Познакомься, Римма, это Сюся. Моя последняя любовь». На ней был синий спортивный костюм, нос, который и так был большим, от болезненной худобы стал еще больше. Ничего похожего на прежнюю Серову. Ее и на улице уже не узнавали. Страшный конец…

Продолжение следует...
май 2005 г.